— Так точно, флотский, — ответил официант.

После обеда я долго рылся в карманах, разыскивая десятку. Он не шевельнулся, не сделал даже попытки предложить деньги. Но сказал:

— Пойдете ужинать, — зайдите за мной. Платить буду я.

Он снисходительно соглашался быть моим должником! Теперь стало ясно: я ненавижу его! Но в то же время он чем-то притягивал меня. Помню, в детстве я ходил по краю крыши. Это было жуткое и сладостное чувство опасности. Оно и отталкивало и притягивало одновременно. Хотелось и убежать прочь, и остаться. В отношениях моих с этим человеком тоже было ожидание; оно не могло кончиться просто так. Не хватало какой-то точки. Там, на крыше, я услышал испуганный крик матери и сам испугался так, что лег на теплое ребристое железо и не двигался, пока меня не сняли. А здесь? Что будет здесь? И внезапно я понял, чего я жду. Мне хотелось хоть на секунду увидеть его растерянным. Пусть буфетчик толкнет корзиной, пусть матрос хлестнет его крепким словцом… Чтобы выражение слоновьей снисходительности хоть на минуту сошло с его лица! Мне хотелось содрать с него самоуверенность, как корку с апельсина! Но я чувствовал, что не могу этого сделать. Я не находил нужных слов и злился.

Мы вернулись в салон. Никогда еще в жизни я так не хотел выиграть. Но положение на доске было не в мою пользу. Напрасно я уверял себя, что нервничаю и потому делаю неверные ходы. Просто он играл лучше. Это было ясно.

— Игра! — сказал он, забирая моего слона. — Игра! Но похоже… Вот! — Он взял с доски ферзя и повертел его в пальцах. — Вот главная фигура жизни! Обратите внимание: ходит прямо и по диагонали. Все мы хотим ходить по диагонали. Простор! Но достигают единицы. Таков распорядок жизни.

— И ферзям дают по шее, — ответил я.

— В шахматах — да, — серьезно сказал он, — но не в жизни. Ферзь есть ферзь.

— Слушайте, — спросил я, — почему вы так плохо думаете о людях?

— Молодой человек, я ничего не думаю. Я просто говорю с вами как старший товарищ. Люди есть люди. Кстати, у меня на пароходе украли бумажник. Рублей тридцать… Пустяк… Деньги я храню в другом месте. Но сам факт говорит за себя. Люди есть люди.

— Бумажник! А вы… стойте! Вы его потеряли, может быть?

— Эх, молодой человек, — грустно сказал он, — какой вы еще студент!

— Обождите! Я сейчас вернусь! — Я вышел — нет, выбежал! — в коридор.

Палуба верхняя! Палуба нижняя! Нужно найти этот проклятый бумажник! Салон на корме. Третий класс. Нужно принести и шлепнуть его на стол. Все, что я любил, все, во что верил, честь и совесть моя, моих друзей и всех мальчишек мира — все было сейчас в этом бумажнике! Буфет. Коридоры. Еще раз палубы. Мальчишек не было. Злость и обида поднялась во мне. С каким наслаждением взял бы я сейчас этих мальчишек за шиворот! Конечно, есть подлецы! Есть воры! Наверное, на земле каждый день пропадают сотни бумажников и, может быть, статистики ведут учет кражам. Но даже статистики не идут прямым путем от цифр к людям, как делает это оставшийся в салоне ферзь. То, что мальчишки не вернули бумажник, — это случайно. И матери, если узнают, будут пороть их за это. Прав я, а не ферзь. Но что можно сказать ему сейчас? Мне очень не хотелось идти в салон, но я вернулся.

— У вас не украли бумажник, — сказал я устало, — вы потеряли его. Я видел…

— Простите… — сказал он. — Что вы видели? И… где вы видели?

— Там… На палубе.

— Так, так… — сказал он с непривычной торопливостью и оглянулся.

И в этот момент проснулся и пискнул репродуктор. «Товарищи пассажиры! Гражданина, потерявшего бумажник, просят зайти в радиорубку. Повторяю…»

Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, и тупо смотрел на репродуктор. Впервые в его глазах появилось — не радость, нет! — беспокойство!

Я подошел к репродуктору и до отказа повернул регулятор. Голос зазвенел, забился под потолком громко и радостно: «…потерявшего бумажник…»

— Идите! — крикнул я. — Идите в радиорубку! Или вы думаете, что там уже очередь?

И вот тут-то голос его зазвучал по-человечески, гневно. Он сказал раздельно и четко:

— Спек-такль! — И, хлопнув дверью, вышел из салона.

Ночью я поднялся на палубу. Наш пароходик, качаясь на ленивой ночной волне, ласково терся о бок пристани. Внизу кто-то осветил фонариком воду: в зеленоватом круге стояла остромордая рыбешка, похожая на отточенный карандаш.

Сонный матрос спустил трап. По трапу на берег сошел только один пассажир — мальчишка с мешком за спиной. Вслед ему крикнул приятель:

— Так как же, Коль? Может, приедешь?

— Может… — сказал Коля. — Только навряд ли.

Мальчишка шагнул в тень и пропал. Некоторое время слышался хруст песка, но его заглушил гудок парохода. Я спустился вниз, лег на скамью и, прижавшись спиной к теплой переборке, уснул злой и счастливый.

Шутка

Когда я вошел в класс, на местах оказались всего несколько человек. Остальные сгрудились в углу возле Кости Радужного. Он что-то рассказывал. Увидев меня, ребята со смехом расселись по своим партам. Впрочем, «расселись» — это не то слово. Они разбежались по классу, толкаясь, перепрыгивая через парты, стараясь нашуметь как можно больше. В проходе у окна они устроили «пробку». Они давили друг на друга, делая вид, что очень торопятся: им не терпится сесть на место, но… Ничего не поделаешь — «пробка»!

Я ждал. Я уже успел привыкнуть к своему классу. Они считали, что в первые десять минут после каникул им позволено все. Эти десять минут — их право, которое они сами себе присвоили. Я не оспаривал этого права. Мой класс любил делать вид, что поступает так, как ему хочется. И я давно уже решил, что не стоит изображать из себя непримиримого человека, который не может подарить им десять минут. Наконец они уселись.

— Здравствуйте, шестой «а»! — сказал я.

— Здравствуйте, Юрий Васильевич, — отозвался один.

— Юрий Васильевич, здравствуйте, — сказал другой.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — говорили они по очереди, и, наконец, из дальнего угла класса послышалось тихо, но отчетливо:

— Юрий, здравствуйте, Васильевич!

Да, это был мой класс. Они ничуть не изменились за две недели. Здороваться по очереди (опять же в первый день) было их выдумкой, которой они очень гордились.

— Ну, каникулы кончились, — сказал я.

— Каникулы кончились, — грустно повторил Костя Радужный.

— Кончились каникулы… — вздохнули на первой парте.

— Совсем кончились, — донеслось из угла.

— Начисто! — подтвердили на первой парте.

Они говорили, ничуть не скрываясь, и смотрели прямо на меня и сияли от удовольствия потому, что поступали так, как им хотелось.

— Ну и хорошо, — сказал я. — А теперь достаньте новые тетради в клетку. Мы приступаем к изучению алгебры.

Защелкали замки портфелей, в последний раз стукнули крышки парт, и в классе установилась тишина. Десять минут прошло.

— Итак, — начал я, — раньше мы с вами имели дело только с числами. Если нам нужно было произвести сложение, мы писали так.

Я подошел к доске и написал: 2 + 3 = 5.

— Теперь представьте себе, что нам нужно записать сложение не двойки и тройки, а каких-то двух других чисел. Любых. Как поступить в этом случае? Давайте попробуем заменить цифры буквами. И я написал на доске:

Вместо 2 подставим a

Вместо 3 подставим b

Тогда имеем:

2 + 3 = 5 или a + b=…

Я не успел написать, чему равна сумма. С последней парты, где сидел Костя Радужный, послышался шепот. Потом зашептались другие. Кто-то хихикнул, и вслед за ним рассмеялся весь класс.

— В чем дело? — спросил я.

За партой поднялся Радужный. Весь класс с надеждой смотрел на него.

Костя радостно объявил:

— Юрий Васильевич, вы лучше напишите другие буквы, а то мы все равно будем смеяться.

— Почему?

— А потому, — сказал Костя, — что, когда мы читаем эти буквы, у нас получается не «а» плюс «б». Получается «а» плюс «ве».

Снова раскатился по классу дружный смех. Теперь все смотрели уже не на Костю, а на вторую парту в левой колонке, где сидели Аня Мельникова и Володя Ефремов.